Шариф Шукуров: Ксенофилия

Афина - чужеземка в Аттике,
пришедшая из Африки (Ливии)

В диалоге Платона «Софист» центральной фигурой повествования, лицом, от имени которого говорятся важнейшие вещи назван ЧУЖЕЗЕМЦЕМ. Платон поясняет, что боги часто приходят к людям в обличии чужеземца. Причина тому одна – Чужеземцы посланцы богов. Именно чужеземцам лучше всего видны пороки и достоинства, того общества, в котором они оказываются. Чужеземец подобен лакмусовой бумаге, отражая нюансы различных проблем общества. 

Удаленность и неангажированность чужого будто бы и дает ему возможность со всей беспристрастностью оценить объект, его сильные и слабые стороны. Другими словами, чужеземец, чужой является зеркалом, в котором, в частности, отображается сила и слабость того, кто вошел с чужим в соприкосновение. Слова Платона о Чужеземце логичны для него, ведь сам он получил свою мудрость в Египте, из рук египетских жрецов.
С этой точки к чужеземцам следует относиться с особым вниманием, ибо их точка зрения может оказаться предельно конструктивной для построения своих моделей общества, своего взгляда на бытие. Вот таким образом Александр Македонский, ученик ученика Платона, его учителем был Аристотель, вошел с войной в Персию.

Это была странная война, Александр, как известно, одержал безоговорочную победу. Однако при этом он стал названным сыном Сисигамбис – матери погибшего царя персов. Она же, в свою очередь приняла чужеземца как сына. Много более того: Александр переоделся и ходил в персидском платье, он заставил своих воинов проделать то же. И этого мало: Александр Великий повелел своим воинам жениться на десятках тысяч иранских девушек, а сам он взял в жены согдианку по имени Рахшанак или, как ее стали называть греки, Роксана. Ребенка Александр отправил домой к матери, а Олимпиада умертвила его. Он был для нее не просто потенциально опасным чужаком и варваром, рожденным от чужой матери. Этот ребенок определенно прерывал бы доминанту эллинства. В некотором смысле Олимпиада пошла против заветов высокой культуры греков и македонцев, культуры, воспитанной, в частности, Аристотелем. Мы возвращаемся к деяниям Александра.

В шагах Александра можно видеть действия мудрого правителя по укреплению своего положения в завоеванной стране. Но с не меньшими основаниями мы можем узреть в действиях царя проявления тех заповедей, которые были укоренены в его культуре и которым его обучил Аристотель. Любовь к чужому как к своему, крайняя необходимость понимания своего Я через приятие чужого. Александр был чужелюбцем. Он отмерял свои поступки посредством приятия чужого. Я подчеркиваю: это позиция ученика одного из величайших философов, это позиция любомудрого и, соответственно, чужелюбивого человека.

В результате он создал столь мощную и динамичную державу, которая и явилась основанием современной карты мира. Древние сказания и легенды справедливо видят в Александре объединителя всех земель и народов. Древний Булгар, согласно одной из таких легенд, был основан именно Александром Великим. Это означает, что мир, созданный Александром Великим, получил чрезвычайное распространение вширь, этот мир получил чрезвычайную экстенсивность, захватывая все новые и новые территории. Например, во всем славянском мире и в Западной Европе были распространены "Александрии". Чужой для тех же славян мир Александра оказывался очень близким, в некотором смысле родным.

Следовательно, мы никогда не должны забывать, что Чужое может привнести свою меру отсчета. Как показывает история с Александром Македонским, чужое оказывается мерилом, инакомерием по отношению к Своему, отныне свои ценности измеряются инакомерием и Селевком, и Птолемеем, и даже римлянами.

Восприятие инакомерия – это способность человека отмерить свое чужим, не стать чужим, а оказаться более чем собой, открыть в себе самом, в тайниках своей души новые грани отношения к миру.

В качестве парольного слова я избираю русское слово греческого происхождения, неоднократно упоминаемое Осипом Мандельштамом. Это – ЧУЖЕЛЮБИЕ или КСЕНОФИЛИЯ. Чужелюбие – это любовь к другому через познание самого себя, это жертва и трудная, но благодарная работа. Для того, чтобы узнать, а тем более полюбить Другого, а тем более Чужого, необходимы усилия, быть может, чрезмерные. Легче всего унизить чужого, изгнать его, гораздо труднее быть готовым принять его и спросить о том, что он мыслит о тебе. Нельзя узнать и полюбить чужого без объективной оценки своих ценностей. И невозможно полностью узнать себя без знания чужого.

Греческая филия (philia), которой достаточно много места отведено Платоном и Аристотелем, оказалась в центре внимание современной философии (М. Бланшо, М. Фуко, Ж. Делёз, Ф. Гватарри), не только потому, что дружба является силой и процедурой внутренней коммуникации людей, но и потому, что дружба имманентна, она лежит в основаниях греческой и, надо думать, любой другой культуры. Аристотель в «Метафизике» говорил о дружбе как причине возникновения Бытия. Дружба, соединяя вещи в единое, уничтожала все оставшееся [1] . Вот слова современных философов о феноменологии филии:

"Быть может, словом "друг" обозначается некая интимность мастерства, как бы вкус мастера к материалу и потенциальная зависимость от него, как у столяра с деревом, – хороший столяр потенциально зависит от дерева, значит, он друг дерева? Это важный вопрос, поскольку в философии под "другом" понимается уже не внешний персонаж, пример или же эмпирическое обстоятельство, но нечто внутренне присутствующее в мысли, условие самой ее возможности, живая категория, элемент трансцендентального опыта. Благодаря философии греки решительно изменили положение друга, который оказался соотнесен уже не с иным человеком, а с неким Существом, Объектностью, Целостностью" [2] .

Определенно Дружба наделяет гештальтом социум, гештальтирующее значение Дружбы состоит в наделении общества чаемой целокупностью всяких пространств – политического, социального, бытового. Сказанное вполне совпадает и с мнением Аристотеля о дружбе и любви. Он учил тому, что любовь исходит из дружбы, а дружба и есть главная цель любви [3] .

Для современного мира, как никогда важно, вспомнить заветы греческой культуры: много конструктивнее не враждовать, а дружить, скрепляя дружескими узами даже кардинальное различие взглядов на политику, религиозную принадлежность, расовое и национальное отличие. Philia, действительно, является силой, могущей пробудить спящего, даровать прозрение незрячему, наделить возможностью понять чужую речь. Именно таким образом любовь и истинная дружба помогла христианским апостолам обрести дар понимания чужой речи и изъяснения на ней. Нет смысла приводить другие примеры, существенно то, что греческие аналоги philia присутствуют во многих культурах. Чужое любят как Свое, только потому, что в нем присутствует та сила, посредством которой люди, народы, религии находят общий язык, общие темы для обсуждения.

Здесь следует сделать одну оговорку: нельзя думать, что Чужое принимается целиком и безоговорочно. В Чужое вглядывается не просто с заинтересованностью, в него следует всматриваться аксиологически, ценностно. Следовательно, приятие Чужого должно вестись разумно, полностью отдавая себе отчет в ценностной природе заимствования. Аксиологический подход к восприятию Чужого должен быть превалирующим, ибо Свое с необходимостью должно обогащаться во время встречи с Чужим. Инакомерие с обязанностью должно привнести новый взгляд на уже знакомые вещи, на жизненный уклад, т.е. не только на онтическое отношение к себе и ближнему, но даже на различные измерения онтологии, т.е. изменение самой меры бытийственности – обогащение восприятия мира и Бога. Вот ближайший пример тому, пример из истории религиозно-культурного становления Руси и России.

Я хочу рассказать и о том, каким образом чужое становится настолько близким, что начинает восприниматься как свое. Все знают о крещении Руси, о том, как христианство утверждало свои права на русской земле. Какие духовные подвиги стоят за укреплением вероисповедного начала на Руси и сейчас – в России. Но начиналось все с приятия чужого. Д.С. Лихачев оспорил бытовавшее мнение о влиянии Византии на Русь, в результате этого влияния будто бы и пошло на Руси православие, стали строиться церкви, появилась церковная архитектура, возникли художники и прочее и прочее.

Лихачев опроверг теорию влияния Византии на Русь и обосновал другую теорию, теорию трансплантации византийских ценностей на Русь. Трансплантация – эта перенесение, механический перенос ценностей. Византийская культура совершила трансгрессию, т. е. попросту овладение другой культуры. Говоря языком современной философии, Византия схватила Русь, что не могло не сказаться на передаче ценностей духовных и материальных.
Результатом переноса, трасплантации византийских ценностей в иную этническую и государственную среду стало возникновение крупнейшего оплота Православия в мире. Но в основе этого процесса, я повторю, и было Чужелюбие, восприятие Чужого как своего, а также труднейший, многовековой процесс отбора византийских ценностей. Россия всегда помнила о Византии, а время от времени в ней раздавались призывы к возвращению на духовную родину (скажем, во времена Екатерины). Этот процесс иначе, но продолжается по сию пору. Скажем, православный мистицизм (исихазм), воспетый отцом Иоанном Мейендорфом, с удвоенной силой в настоящее время изучается именно в России. Византия продолжает будить воображение россиян, а когда-то чужое и неприемлемое, окончательно стало своим и вожделенным. Процесс укоренения византийских ценностей в России продолжается и сейчас.

Вот еще один вывод: чужелюбие – это часто детерриторизация. Что же такое трансплантация, о которой говорил Д.С. Лихачев? Конечно же, и в первую очередь – это детерриторизация – смена своей территории, но не ее окончательная утрата, ибо силовое поле базовой территории продолжает активно функционировать, столкнувшись с ценностями другой территории, культуры другого этноса. Ведь образно Византия и стала Россией, третьим Римом.

Культура, перешагнувшая свои рубежи, неизбежно обогащается, если эта культура духовно сильна и прочны ее внутренние связи. Детерриторизация как трансплантация – это продолжение активной жизни своего в чужом. Чужое не становится своим, Русь не могла стать фактически не стала Византией, но она, Русь полюбила Византию как саму себя. И назвала позднее себя Св. Русью и Третьим Римом, ибо Вторым Римом был Константинополь. Второй Рим продолжает свою иную жизнь в Третьем Риме.

А ты, славянская комета,
В своем блужданьи вековом,
Рассыпалась чужим огнем,
Сообщница чужого света!
Мандельштам

Я перехожу и к еще одной грани Чужелюбия, столь лилейно воспитанного в прошлой России. Я расскажу о теории А.С. Хомякова и Н.Ф. Федорова не только потому, что их важнейшие воззрения столь существенны для современной России. Дело в том, что они со всей возможной убедительностью показали значение ценностных характеристик, на первый взгляд, чужих стран и религий. Именно для них совсем Чужое обрело статус Своего. Но самое главное: я буду говорить в духе Хомякова и Федорова, тех мыслей, что оставили малозаметный след в современной интеллектуальной жизни России, но были отчетливо произнесены в книге "Семирамида" А.С. Хомякова и "Философии общего дела" Н.Ф. Федорова.

Книгу Хомякова высоко ценил Гоголь, Хомяков как родоначальник славянофильства парадоксальным образом обнаружил вовсе не славянские корни духовного мира для славян, но, в первую очередь, для русских. Именно Хомяков заговорил об иранстве как об аксиологической категории, как синониме творческого духа. Именно Иран был воспет им как непревзойденное средоточие достижений самого высокого порядка. Иранству противостояло все, что работает против высокой культуры, против творчества как такового.

Скажем несколько слов и об Иране. В древне-иранской мифологии существовало стойкое представление о «друге», выработанное посредством одного из центральных божеств индо-иранского пантеона – Митрой. Наибольшую известность приобрел древнеиранский бог Митра, чье имя означает договор, согласие; имя Митра в свою очередь восходит к индоевропейскому корню, имеющему прямое отношение к идее мира, согласия, дружбы. Авеста называет Митру «выпрямителем границ», что актуально и для социальных отношений, и в космическом значении. Ассоциации Митры с солнцем достаточно прочны, ведь солнце друг-спутник человека, а потому Митра и союзник, и безопасная гавань и причал [4] . Имя ведийского бога Митры означает также «друг» [5] . Бенвенист делает существенное уточнение, которое удачно согласуется со всем сказанным выше о «друге» в персидской культуре: «…речь идет не о дружеских чувствах, а о договоре, основывающемся на обмене» [6] . Друг всегда надеется на ответное чувство друга. В новоперсидском языке трансформированное имя Митры ( mehr) закрепилось в значении приветливости, милосердия, нежности, а также солнца. Как мы видим, в языковой практике средневековых иранцев сохранился субстратный пласт значений древнеиранского Митры, однако, одновременно и в полной мере выявились субъектно-объектные связи, о которых говорил Бенвенист. Нельзя оставаться приветливым, милосердным и нежным человеком без толики ответного чувства со стороны того, к кому обращены эти чувства. Ритуал перешел в риторику общественного поведения.

Нельзя не заметить немаловажной разницы между иранцами и греками в отношении дружбы ( philia) и/или любви к богам [7] . Если для греков означенная ситуация была невозможна, то иранцы с легкостью называли Бога своим другом, Бог и есть Друг. Суть дела состоит не в том, что греки знали философию как таковую, а иранцы могли судить о ней сквозь спектр исламской теологии, существенно окрашенной хорошими знаниями о греческой мудрости. Мятежная дискурсия иранцев тщательно охраняла высокую степень антропоцентризма своей культуры. Мерой этого дискурса был не просто человек, но человек, воспринимаемый как друг, вне зависимости от привходящих жизненных обстоятельств. Человек априорно являлся другом всему, что попадало в поле зрения, даже врагу. Этому учил этикет, так или иначе воспринятый из древних ритуалов.

Нельзя забывать, что ту же позицию высокого ценил Ницше, он выразил ее в своей поэме "Заратуштра", столь повлиявшей на просвещенные Европы и России. А ведь Заратуштра был пророком и основателем зороастризма, этнической религии иранцев. Ницше воспел свободу Заратуштры, его возможности преодолеть привязанности, что сделало эту книгу весьма знаковой и для современной философии французов и россиян. Зороастрийские города находят ныне и на южном Урале. Я возвращаюсь к Хомякову.

По мысли Хомякова, иранство, обращенное им из этно-культурно-религиозной реалии в историософское понятие, находит свое воплощение во всех позитивных началах культурного мира. В основаниях еврейства и христианства, древних Греции и Рима лежит иранская (и уже – восточноиранская) духовная основа. Необходимо заметить, что многие из априорных утверждений и гипотез русского историософа находят свое подтверждение в фактах либо неведомых ему, либо ставших достоянием только современной науки. Я говорю об исследованиях современных ученых, гордости России – академиках Топорове и Трубачеве. Именно они продолжили начатое Хомяковым изучение взаимоотношения иранства и России, но уже в рамках академической дисциплины Irano- Rossica. Наиболее близок к взглядам Хомякова Топоров, поскольку именно он открыл широчайшие горизонты духовной связи иранцев, индийцев и русских, работая исключительно в приделах науки и отчасти философии.
Основной целью Хомякова на протяжении всей “Семирамиды” оставалось прояснение проблемы духовной прародины славянства. Выводя происхождение славянства и русских из восточного Ирана, он отмечает:

“Получив в Иране достояние древнего просвещения, они в своей кроткой и труженической жизни пахарей, купцов и горожан хранили старое наследие предков неизменнее других одичавших племен” [8] .

Одна из наиболее объемных характеристик значения восточного Ирана формулируется мыслителем следующим образом:

“Величие Ирана не дело случая и условных обстоятельств. Она есть необходимость и прямое проявление духовных сил, живших в нем искони, и награда за то, что из всех семей человеческих он долее всех сохранял чувство человеческого достоинства и человеческого братства, чувство” [9] .

В последнем случае имеются в виду, конечно, русские, именно они, по мысли Хомякова, в большей сохранили величие древнего Ирана. Надо, кстати, видеть и слышать, с каким интересом и надеждой говорят современные иранцы о России. В отличие от большинства россиян, иранцы, интеллектуалы и даже простые люди, знают об общности происхождения иранцев и русских. Для них чуждость в определенной степени мнима, они далекие родственники русским и желают восстановления былого родства.

Я вновь обращаюсь к Мандельштаму, его знаменитым строкам:

Я получил блаженное наследство –
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.
И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет,
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее произнесет.

В свою очередь, Федоров в "Философии общего дела" говорил о Восточном Иране как о месте упокоения предков славян, русских, он говорил о том, что именно Памир и его окрестности хранят останки предков, которые необходимо перевезти в Москву, в Кремль. Своеобразие религиозно-этической концепции Федорова сталкивается с проблемой замещения духовного центра христиан – Константинополя, Царьграда. Ведь он утрачен и потерял свое реальное значение духовного центра. Место Константинополя занимает Кремль, философема, символ учения мыслителя. Место вселенского Кремля на Памире. Поскольку символ есть “реализованная реальность”, то Кремль обретает свои реальные топографические черты – это Памир – место упокоения праотцов, духовная прародина русских, христиан и всей мировой истории духа

Речь идет о единой надэтнической общности славян и иранцев, русских и таджиков – иранцев, живущих на востоке иранского пространства. Все ныне почти забыто, но сама история заставляет нас вспоминать достижения ведущих русских интеллектуалов. Усилия же академиков Трубачева и Топорова слишком специальны, чтобы повлиять на общественное мнение. Широкая оценка их трудов видится в отдаленной перспективе, хотя, повторюсь, она чрезвычайно актуальна именно сейчас, когда все чаще и чаще мы встречаем акты ксенофобии, полной противоположности ксенофилии.

Вновь вспомним о Заратуштре Ницше. Интеллектуалы России и Запада начала прошлого века говорили на одном языке, они превозносили Чуждость ради постижения и раздвижения все новых и новых горизонтов своей культуры. Так в русской культуре возникли античные и персидские образы, но взяты они были как свое наследие, наследие общечеловеческой культуры. Дореволюционная русская культура, подобно двуликому Янусу, глядела в свое прошлое и в свое будущее. Это было возможно только потому, что в основе этого взгляда лежали глубочайшие основания чужелюбия. Нелишне заметить в этой статье, что Персия для русского поэтического сознания была всегда чем-то недостижимым, быть может, окрашенным в эсхатологические краски. Поэзия В. Хлебникова и С. Есенина хорошо иллюстрирует эсхатологический образ Персии, Ирана, как в общей тональности обращения к теме, так и в выборе метафор.

Еще один пример связывается с историческими контактами Древней Руси с иранцами Средней Азии. Иранское происхождение ряда центральных богов древнерусского пантеона признается лингвистами и религиеведами неопровержимым. Гораздо интереснее другое: название Киев обязано своим происхождением иранскому имени Кийа и иранской царской династии Кайанидов. Киевская Русь имела стабильные контакты с северо-восточными окраинами иранского мира – Хорезмом. И даже гвардейцами киевского княжеского двора были именно хорезмийцы. Выдающийся русский ученый В.Н. Топоров в этой связи пишет следующее:

"Роль хорезмийской прослойки киевского населения во введении этих божеств в киевский пантеон представляется теперь весьма правдоподобной. Почитание сияющего Солнца и Симурга воинами-хорезмийцами киевского гарнизона было, видимо, последней (ближайшей) причиной появления их в кругу "Владимировых" богов".

Нет в мире религий, которые бы были сформированы только на основании кладовых собственного разума. Нет в мире философских систем, которые бы покоились исключительно на этнических достижениях. Чужелюбие всегда оставалось онтологической категорией познания, и непременно аксиологического познания. Я вспоминаю фигуру преподобного Иоанна Дамаскина. Он был последним отцом Церкви, теоретиком ее догматических воззрений и оправдателем иконопочитания. Но где он жил? Его жизнь протекала при дворе халифа в Дамаске, он жил среди иноверцев. Чужое было бытийной средой его жизни и творчества.

К чему мы пришли? Для того, чтобы объективно глядеть в мир, следует знать, что мир никогда не бывает одноцветным. Только многоцветие культуры способно приносить плоды радости и познания. Для чего люди изучают чужие языки? Ведь не только ради собственных рациональных нужд для чтения газет, книг и бесед на чужом языке. Зная другой язык, человек с большими основаниями может взглянуть на самого себя, на свою самость. Сделать Чужое Своим, искусно присвоить его себе, сделать достоянием Своей культуры дело нелегкое. Этого могут добиться укрепленные в своих основах культуры и люди, чье мировоззрение допускает такой шаг. Только невежда, плохо обученный человек может пренебречь достояниями чужой культуры.

В мире не существует культур и религий, не прошедших через процесс трансплантации и влияния Чужого. Существует множество примеров, когда культура и религиозная идентификация строится посредством активного восприятия Чужого. Я остаюсь горячим приверженцем Хомякова, чей опыт еще не оценен, парадоксально не оценен в сегодняшней России, прежде всего потому, что он ярчайшим образом историософское значение ксенофилии. Быть может, его трактат «Семирамида» до сих пор остается ранним, еще не востребованным по существу.
Мы знаем, что толерантность, призывы к которой уже которое десятилетие раздаются из уст политиков, лидеров религиозных общин и деятелей культуры, не срабатывает. Толерантности явно не достает отчетливости, категориальной отчетливости для того, чтобы стать аксиологически ценностной для всех, для каждого. Ведь Чужелюбие призывает не к толерантности, т.е. терпимости, а к любви, к близкому и к далекому. Любовь и дружба не толерантны, они не требуют терпимости, но неистовости, пыла и даже жара в достижении искомого.

Я убежден, что Чужелюбие является зримым проявлением имманентной человеческой природе филии. Необходимы условия для того, чтобы люди вновь и вновь обретали свое исконное чувство дружбы и любви, этому надобно учить, подобно тому, как это делали христианские апостолы. Без обучения Чужелюбию, чувству дружбы и любви к другому, восприятие терпимости к другому останется не раскрытым, не проясненным.

Я закончу уже сказанным, но иначе: чужелюбие это познавательная категория, категория аксиологического умозрения, ибо познать чужое можно только ценностным образом. В чужих ценностях всегда сохраняется некая тайна, следовательно чужелюбец по определению является тайновидцем. Он зрит в Чужое как в тайну, его задача распознать ее и сделать эту тайну своей, пропустить ее через себя. В средние века в Европе был расхож термин транспаренция, т.е. высветление вещи, посредством чего она становится много более ясной. Так вот, чужелюбие и есть специфический вид транспаренции сущего и всего Бытия, во имя распознания его истинных границ и объемов.

Современной России явно не хватает инструментария транспарентного чужелюбия, во имя понимания истинных горизонтов своей культуры, ее настоящего и будущего. Ибо будущее будет вновь основываться на аксиологическом взвешивании своих и чужих ценностей. Однако к этому будущему следует пробиться, ибо многое тому мешает. За постоянными заботами об армии и нефти с газом власти упускают главное – нравственность общества, его способность достойно жить на той земле, которая издавна именуется Святой Русью. Вот, как об этом говорил самый чужелюбный поэт России о недавнем прошлом, усугубленном настоящим:

«Чужелюбие вообще не входит в число наших добродетелей. Народы СССР сожительствуют как школьники. Они знакомы лишь по классной парте, да и по большой перемене, пока крошится мел» (Мандельштам, Путешествие в Армению).

[1] Аристотель, Метафизика // Аристотель. Сочинения, М., 1975, с. 247.
[2] Ж. Делез и Ф. Гваттари, Что такое философия?, Санкт-Петербург, 1998, С. 11-12.
[3] Аристотель, Первая аналитика // Аристотель, Сочинения, М., 1978, т. 2, с. 247.
[4] См. об этом подробнее: Ф. Кюмон, Мистерии Митры, Санкт-Петербург, 2000, с. 184-185.
[5] См. более подробно с приведением необходимой библиографии вопроса: В.Н. Топоров, Митра // Мифы народов мира, т. 2, М., 1982, с. 154-155. Там же см. о связи Митры и Варуны в «Ригведе». Эту связь в контексте мифологического понимания дружбы можно было бы назвать космическо-дружественой, априорно неразделимой.
[6] Э. Бенвенист, Словарь индоевропейских социальных терминов, М., 1995, с. 81 и далее.
[7] Вот, что пишет Аристотель в «Большой этике» в пространном разделе о дружбе: «Дружба, утверждаем мы, имеет место там, где возможна ответная любовь, а дружба с богом не допускает ни ответной любви, ни вообще какой бы то ни было любви ( philein ). Ведь нелегко услышать от кого-то, что он “дружит с Зевсом” ( philein ton Dia )» (Аристотель, т. 4, М., 1984, с. 362).
[8] Хомяков, указ.соч., С.350.
[9] Хомяков,указ. соч., С. 441.